К 65-летию Юрия Полякова.
В отечественной словесности издавна сложился тип писателя, мастерски владеющего самыми разными литературными жанрами и объединяющего в себе художника и общественного деятеля.
Ярчайший пример последних лет – прозаик, публицист и драматург Юрий Поляков. Разрыв между словом и делом, мифом и логосом, русскостью и советскостью зафиксирован в его художественных мирах с беспощадностью, пожалуй, главных вопросов нынешнего и, возможно, будущих столетий.
Что такое советская цивилизация? Каковы причины ее распада? И что за ней – вырождение или возрождение нации, выстрадавшей право на достойную жизнь в восстанавливающей державный статус России? В ответах на эти вопросы и вырисовывается творческий лик писателя – внешне спокойный, ироничный и даже вызывающе ироничный. Но вчитаемся внимательней – и мы увидим не только иронию, скрывающую, как полагают некоторые всеведающие критики, шрамы уязвленного самолюбия, но и слезы очищающей любви и нежности.
И молча, только втайне плача,
Зачем-то жили мы опять –
Затем, что не могли иначе
Ни жить, ни плакать, ни дышать….
Да, любви и нежности! – к тем, кто «не мог иначе», и кого привыкшая держать нос по ветру идеологическая обслуга ныне презрительно именует «гомо(пост)советикус», а попросту – совками. Увы, в отличие от читателей, чутко уловивших в поляковском творчестве и собственную тоску по идеалу, наша критика, озабоченная чистотой рядов, замкнувшаяся в цеховых разборках, имиджмейкерстве, ухитряется каким-то образом существовать в пространстве литературы без любви к литературе. В этом смысле феномен критического непрочтения поляковской прозы, выразившийся в крайней заполитизированности выставленных писателю оценок – от не подтвержденных эстетическим анализом хвалебных отзывов до оголтелого, прямо-таки пышущего зоологической ненавистью, отрицания, – не исключение. До сих пор по-настоящему не прочитаны Леонид Бородин, Александр Проханов, Владимир Личутин… Что уж говорить о представителях так называемой новейшей русской прозы! А между тем именно о них и следует говорить – и говорить всерьез.
Одна за другой ушли в посмертные энциклопедии и словари знаковые фигуры завершившегося литературного столетия: Юрий Домбровский, Василий Шукшин, Леонид Леонов, Виктор Астафьев, Владимир Богомолов, Валентин Распутин… К тому же нельзя не заметить, что в официально внедряемой в хрестоматийные обоймы литературе ощущается некая усталость. Используемые приемы и художественные средства словно лишились жизненных соков.
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда…
Но ведь не растут, а если и растут, то какие-то хилые. Попробуйте перечитать «Невозвращенца» Александра Кабакова или прозу Виктора Ерофеева, Татьяны Толстой, Владимира Сорокина…
Вот почему я с надеждой и любопытством слежу за движением таких прозаиков, как Андрей Антипин, Вера Галактионова, Борис Евсеев, Олег Ермаков, Юрий Козлов, Юрий Лунин, Захар Прилепин, Михаил Тарковский и, конечно же, Юрий Поляков, у которых художественные средства – не просто средства изображения, не только бессознательно усвоенная в русле определенной традиции модель мира, но и овеществленная в образах героев, в композиции, жанре, стилистических фигурах и тропах авторская истина, эстетика и мораль.
При уже обозначившемся сходстве этих писателей (но, конечно же, разных), стиль мышления Юрия Полякова – удивительный сплав лирики, иронии и трагедии – отличается большей социальной зоркостью, большей заземлённостью на реальной проблематике. Возможно, поэтому (по сравнению, скажем, с Юрием Козловым или Павлом Крусановым, с их увлеченностью «литературным фантастическим») он, показываясь читателю в любых ракурсах – от модернизма до постмодернизма (и даже на грани китча), – остаётся по преимуществу реалистом, хотя и не в традиционном смысле. Впрочем, отход от традиции при одновременном следовании ей и составляет парадокс новейшей русской прозы на гребне межстолетья: её дерзкую попытку сказать свое незаемное слово, не играя со старыми формами в духе постмодернистских цитаций, но преломляя высокий канон о новую реальность, безмерно раздвигающую свои границы и наши представления о ней.
Тексты Юрия Полякова развертываются на двух сопряженных уровнях. Первый, доступный всем и каждому, – смело закрученная интрига, крепко «сбитый» сюжет, авантюрно-плутовские, любовные приключения и т.д. и т.п. Но есть и другой пласт, нередко вступающий с первым в «противочувствие» (Л. Выготский). Тогда сквозь внешне «низкое», обыденное, бытовое прорастает высокое: устремленное к Вечному, не подвластному каким-либо нравственным деформациям и социальным катаклизмам.
Женщина, которую ты любишь, и книга, которую пишешь, — что может быть главней? – спрашивает себя и нас герой одного из лучших произведений Юрия Полякова.
Первые его повести «Сто дней до приказа» (1980), «ЧП районного масштаба» (1981), опубликованные после многолетних мытарств по цензурным инстанциям, вызвали общесоюзные дискуссии и в определенном смысле стали предвестницами перестройки. В них сквозь призму локальной ситуации рассматривалось мироощущение человека советской цивилизации в его внутреннем расколе на идеальное и реальное бытие. «Две эти жизни – реальная и воображаемая – кровно связаны», – говорит герой повести «Сто дней до приказа», и заведомая неправильность в одной из них (особенно идеальной) ведет к слому всей Системы.
Другой полюс в типологии героев и персонажей Полякова – фигура «властителя» дум, вовлеченного в политическое брожение масс. В повести «Апофегей» к фигуре БМП, главного носителя идеи апофегизма, сходится спектр раздумий автора-повествователя о судьбе России в переломные 1980–90-е годы. Выведенный писателем тип – особый, причем с весьма скудной родословной: Собакевич, Угрюм-Бурчеев, Самоглотов. Очевидно, это совершенно новый тип героя, порожденный утратой веры в институты господствующей идеологии во всех слоях общества. Авторский неологизм «апофегей», образованный из двух греческих слов-понятий – апофеоз и апогей, обнажает глубинные истоки грядущей цивилизационной катастрофы: обрубание национальных корней, подмену истинного патриотизма – казенной любовью к «нашей социалистической родине».
Об этом – и сатирическая повесть-памфлет «Демгородок» (1991-1993), название которой иронически расшифровывается как городок (страна) демоса (т.е. народа). Мотивы игры и заигрывания власти с народом, диалектика советского и национального в понятии «народ (нация)» претворяются в разных – то иронично-сказочных, то сатиричных (в духе истории о жителях города Глупова у Салтыкова-Щедрина) – пластах фантастического повествования о перевороте псевдодемократического режима и построении неототалитаристского общества. Автор не скрывает, что строительство «Возрожденного Отечества» на костях «антинародного режима» не имеет никакого отношения к подлинному благоустройству национальной жизни…
Главными на настоящий момент произведениями Юрия Полякова можно назвать романы «Козленок в молоке» (1993-1995), «Замыслил я побег...» (1995-1999), «Грибной царь» (2001-2005), «Гипсовый трубач» (2006-2012), «Любовь в эпоху перемен» (2015).
«Козленок в молоке», сюжет которого закручен на истории одной литературной мистификации, показывает, что в поляковской прозе мифы идеологические, национальные, гендерные, литературные вступают в конкурентные отношения, перетекая друг в друга, меняя плюс на минус и, наоборот, взаимоотторгая и утверждая парадоксальные, с обычной точки зрения, смыслы. Так, реконструкция некоего литературного фантома в «Козленке» происходит в духе соцреалистического мифа, в центре которого – фундаментальная аксиома: идея создания «человека совершенного». Этой – увы, не решенной, не воплощенной в реальности сверхзадаче великого «метода» – и созвучна абсурдная, казалось бы, затея главного героя романа: дерзкого спорщика, обязавшегося сделать великого писателя из … первого встречного: создать миф без Логоса, без свободы слова.
В романе, названном пушкинской строкой «Замыслил я побег...», переломный исторический период в жизни страны отражен в судьбе одной (пост)советской семьи. Метания его главы, в прошлом благоустроенного человека, но и после череды неудач обретающего свое местечко в банковской системе, отражают кризисность переходного времени. Ведущий двойную жизнь Олег Трудович Башмаков – то примиряющийся со своим семейным статусом, то пытающийся сбежать к очередной любовнице, – представляет модифицированный в новых обстоятельствах тип человека уходящего, эскейпера поневоле. Эскейпизм – духовное бегство, уход в себя – представлен в романе как мета общества в состоянии социоисторического разрыва, слома былых норм и убеждений. Пронизывающий все романное действие «дух высоты» эскейперствующего, т.е. не решающегося жить настоящей жизнью, героя гротескно материализуется в финале. Цепляющийся за край бытия – над провалом своей жизни – герой-эскейпер соединяется с ужасно разрастающимся образом калеки-инвалида, зовущего в свое небытие. В свете таких смещающих смыслов заданная названием «планка» пушкинского стиха – «Давно, усталый раб, замыслил я побег...» – воспринимается как не взятая героем высота.
Детективная интрига, в которую облечены философские раздумья Юрия Полякова в романе «Грибной царь» о гоняющемся за шальной удачей предпринимателе Свирельникове, обнаруживает жанровые поиски современной серьезной прозы, ее разворот к сюжетности и увлекательности. В итоге создается насыщенная картина нашей действительности – с выходом на самые разные ее пласты, в широком социоисторическом, политическом, идеологическом контексте, захватывающем историю страны с революционно-сталинских времен до распада советской системы и далее.
В романах «Гипсовый трубач» о рыцарях наших дней и «Любовь в эпоху перемен» о судьбах журналистики во времена перестроечного слома Юрий Поляков остается верен себе. Как точно отметил Владимир Бондаренко в отклике на его роман: «Пожалуй, нет сейчас ни одного такого писателя, который столь естественно раскрывает тайну человеческой души, и при этом соединяет интимную психологическую жизнь своего героя с острой социальной публицистикой».
Проявляя себя и как яркий публицист, активно участвующий в формировании национального самосознания, Поляков следует толстовскому принципу «не могу молчать». Выход в свет его статей и книг – «От империи лжи к республике вранья», «Порнократия», «Зачем вы, мастера культуры?», «Россия в откате», «Желание быть русским» и др., продолжающих традиции отечественной публицистики и вместе с тем демонстрирующих оригинальную систему авторских взглядов и идей, – всегда событие в общественной жизни.
Пожалуй, именно Юрий Поляков с особо щемящей силой показал хрупкость и уязвимость современного человека, колеблющегося на ветру фантасмагоричной истории. Человека бесприютного, вынужденно «блудного», неизбывно мятущегося, любящего, мистифицирующего, преследующего госпожу Удачу, ненавидящего, пытающегося сжечь за собой все мосты, гибнущего и выживающего... Но в этой вечной неготовности бытия таятся и надежды смутного времени. И именно потому в прозе Юрия Полякова на смену антигерою приходит мысль как главный герой. Ведь именно мысль дает бытию слово, а слово — жизнь нации.